Хроники Б-ска + - Кофе понедельника

10 лет назад родилась моя дочь Пелагея Сергеевна. Когда это случилось, у нее не раскрылось одно легкое. Ее завернули в одеяло и снесли в реанимацию. Там ее положили в стеклянную капсулу, привинтили к голове мерцающую красную лампочку и, видимо, собирались за доллары и виски сделать из нее космонавтку, которая никогда не вернется на Землю. Добрые реаниматоры сказали мне: хорошая девчонка, жаль ничего поделать нельзя. Давайте мы поступим так: вы будете покупать итальянский иммуноглобулин по цене героина, мы будем его понапрасну тратить, и если она сама не захочет жить, ничего у нас не получится. И я покупал в подвалах этот иммуноглобулин, и меня пускали постоять у стеклянной космической капсулы в белом халате тишины. И пока никто не видел, я сказал капсуле с Пелагеей Сергеевной так:

– Послушай, красавица Пелагея Сергеевна. Я понимаю, что сейчас ты похожа на носатую космическую ворону. Что у тебя сейчас и без меня полно всяких планов и дел. Но послушай меня – оставайся. Здесь у нас на Земле на самом деле столько всего интересного, дурацкого и ненужного, что я тебе все это покажу.

И красавица Пелагея Сергеевна согласилась и, конечно, не дает теперь никому никакого житья. Хотя вчера в полночь она и подарила Василию Сергеевичу полотенце с собственноручно вышитой надписью «Don’t panic». И знаете, дети мои, с этим полотенцем трудно поспорить. Я по-прежнему совершенно без паники отношусь к тому, что я – абсолютно бессмысленный человек. Спасибо вам за это.

Дети мои!

Сегодня произошло невероятное событие, о котором я намерен немедленно вам сообщить: утром я спал.

Это было то самое сладкое в мире занятие, в процессе которого общеизвестная вам кошка Индульгенция по кличке Дуля, полосатая бесстыдная женщина, агрессивно занята только самой собой и носится по вашему лицу в погоне за пылью и комарами, но можно еще кинуть в нее подушкой, закричать «пойди прочь, бессмысленная божья тварь, сестра наша меньшая», перевернуться на другой бок и снова заснуть. Надо сказать, накануне ночью я от нечего делать пересматривал фотографии, которые сделал прошлой осенью на Белом море, когда мы с двумя моими полоумными дружками проплыли по нему на резиновой лодке с мотором 500 с лишним километров. Так что нет ничего удивительного в том, что мне снилось, будто я королевская мидия, которую выращивают на опущенных в холодную воду канатах вблизи знаменитого острова, носящего потустороннее имя Соностров.

Мне снилось, будто я, обычный двустворчатый моллюск, на самом деле происхожу из древней столицы Мидии города Экбатаны (ныне Хамадан), являюсь потомком царя царей и говорю с людьми на смеси бытового мата и урартской клинописи. Мои сильные мускулы-аддукторы гордо смыкались и изолировали меня от внешней среды вместе с ее зубаткой, премьер-министром Путиным, треской инфляции и селедкой социальной энтропии. Я просто спал. Я сопел, фильтруя соленые воды современности, и от этого у меня нарастал гипостракум (перламутровый слой). И вот как раз в эту минуту… та-та-та-там… зазвонил телефон.

Здесь опять потребуется небольшое лирическое отступление, потому что как раз накануне от нечего делать (вы, видимо, давно догадываетесь, что старику вообще нечего делать), я путем нечеловеческих усилий совершил акт интеллектуального пиратства и записал на свой iPhone новый рингтон. Он содержал фрагмент выступления какой-то французской бабушки-изуверки по имени Mme St. Onge, поющей, как бездомный пес, охраняющий дворовые гаражи-ракушки. В определенный, самый страшный момент пения (приблизительно 99-я секунда, 1 минута 39 секунд), когда музыка становится настолько реальной, что вы не слышите, а уже видите ее прямо перед собой и ясно, сильно, всем телом понимаете, как важно размозжить старушке череп табуреткой, Mme St. Onge окончательно срывается на крик и следующие тридцать бесконечных секунд повторяет: ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту-аааааааааа!!!! Вот это и есть теперь мой.

И именно он зазвонил в момент, когда канат, на котором я, королевская мидия, рос всю свою сознательную жизнь медиа-моллюска (ладно, согласен, это поганый каламбур, но почему не позволить себе такое дешевое сравнение медиа- и мидия-бизнеса, в конце концов они мало сейчас отличаются друг от друга?), стали вытаскивать на поверхность, чтобы продать меня туристам по 200 рублей за килограмм (вместе с раковиной). – Не-е-е-е-е-ет!!!!! – закричал я, поднеся трубку к сонному еще уху.

– Здравствуйте, Сергей Александрович, – сказала трубка человеческим голосом. – Я сотрудница пятого канала питерского телевидения. Меня-Зовут-Та-Кто-Звонит-Вам-Утром-Сергей-Александрович-Когда-Вы-Думаете-Что-Вы-Такая-Охренительно-Важная-Мидия-Что-Идите-Вы-Все-В-Жопу-И-Не-Зоните-Мне-По-Утрам-Сергей-Александрович.

– Очень приятно, – ответил я.

– Сергей Александрович, мы снимаем фильм о пакте Молотова-Риббентропа.

– Я – то, что вам нужно прямо сейчас, – ответил я, стараясь побороть в себе ощущения, только что навеянные мне пением Mme St. Onge.

– Сергей Александрович, нам нужен архив журнала «Крокодил».

Журнал «Крокодил», дети мои, как вы знаете, я не редактирую второй год подряд, после того, как в процессе мидия-бизнеса выяснилось, что редкий турист хочет покупать его за 200 рублей (вместе с красивой упаковкой). Когда деньги на издание кончились, я вообще решил больше не писать ничего, не редактировать, бросил все и оставил архив для нарастания на него перламутрового слоя на попечение великого и нежно любимого мною Димы Муратова в сложной коридорной системе «Новой газеты».

– Вам надо позвонить полковнику Ваняйкину, – сказал я трубке, повергнув ее в долгое напряженное молчание, связанное, по всей видимости, с переоценкой значения пакта Молотова-Риббентропа.

Я очень люблю называть полковником подполковника Ваняйкина, бывшего Диминого военного командира, который служит теперь в «Новой газете» завхозом, а, стало быть, настоящим Мидийским царем. Урартсткая клинопись – это детский лепет по сравнению с тем, что видел и знает полковник Ваняйкин, поэтому при встрече с ним я всегда прикладываю руку к своей непокрытой голове отставного ефрейтора и произношу одну только фразу, способную спасти двустворчатого моллюска, которому все еще дорога его глубоководная, но бессмысленная жизнь: «Молодой. Исправлюсь. Желание есть».

– Мммм-даааа, – послышался наконец в трубке голос культурной столицы Отечества. – Архив мне, судя по всему, сегодня не найти…

– Мммм-даааа, – попытался я закончить явно неудавшийся разговор. – Выход один – звонить Риббентропу.

И тут, дети мои, собственно, и произошло событие, о котором я хочу рассказать.

– Сергей Александрович, – повеселела трубка. – А может быть, вы знаете телефон Мостовщикова-Старшего?

Здесь пришлось взять паузу уже мне. Человек, известный мне, как Мостовщиков-Старший, то есть, собственно, мой отец и ваш, дети мои, дед, умер 12 лет тому назад. Умер, не дав мне возможности толком наговориться с ним, наплакаться, нажаловаться и нарадоваться вместе с ним.

– Телефона Мостовщикова-Старшего у меня нет, – сказал я после некоторого раздумья. – Но если вы его найдете, я буду вам страшно благодарен.

– Нет, вы просто поймите Сергей Александрович, – попытался утешить меня голос из эфира. – Просто говорят, что есть еще теперь какой-то Младший Мостовщиков, тоже журналист. Вы не он?

– Теперь я за Старшего, – ответил я и положил трубку.

Я теперь за Старшего, дети мои.

Граф с Чермета

Умер Граф

Умер Граф. Официальные лица и малознакомые люди знали его как Владимира Александровича Бизюкина. Друзья его звали Граф. Говорят, ещё со школы. Я, хоть и могу считать себя его другом, так и не начал обращаться к нему «Граф». Только в лесу. Так кричать удобнее.

Как-то странно, что Граф умер. Он вроде не собирался. Всегда всем говорил: «Ни за что не волнуйся. Я тебя очень хорошо похороню». И ещё говорил: «Похороны лучше, чем день рождения. Подарок нести не надо». Он вообще много чего говорил. Только его слушали мало. Можно понять. Не всем нравится, когда тебе в морду курят «Приму» или что там он последние годы курил? «Святой Георгий»? Или ещё какую-то гадость? Я слушал.

Тема, с которой начинался разговор с Графом, не имела совершенно никакого значения. Это могло быть про грибы (он безумно любил искать грибы), про рыбалку (хотя лес он любил больше), про его деревянную резьбу (всю жизнь он что-то вырезал), про школу (в начале трудовой биографии он преподавал литературу, а в конце – труды), про газету «Б-ское время» (номинально он работал там в отделе рекламы, а фактически он работал Графом), про массовые праздники (он поставил их множество), про КВН (он знал в нём толк, в том, изначальном, со смешными и умными текстами), про его книги (он тут затеял мемуары писать про старый Б-ск, да не закончил), про детей и внуков (их у него есть). Неважно про что. Но рано или поздно разговор обязательно уходил в театр и оттуда уже не возвращался. Мне кажется, про театр Граф знал всё. Не в энциклопедическом смысле, хоть и этого не отнять. Он, я думаю, понимал, как театр делается.